1. Цепочка имен: 
Камень – Каменнолоб – Немтырь – Звёздный Камень – Каменногруд.
Немтырь – не склоняется <значит – немой>.

2. Пол:
Кот.

3. Возраст:
Двадцать восемь лун отроду.

4. Цепочка должностей:
Котёнок – Оруженосец – Воитель – Старейшина.

5. Внешность:
Яма эта… будет мне могилой… умираю, немощный и хилый!
(ц) Максим Горький.

Плотоядная боль.
Дикая, несуразная, природная, впитывающаяся ото всюду плотоядная боль. Проникает под лопатки, хребет, грызёт сухожилия, вылизывает кости, вымачивает едкой кровяной слюнкой мозжечок. Застилает глаза, не даёт видеть. Это почти главное.
Не главное – штыком – в мягкое, женское, потерявшее свои исконные плавные и круговые очертания.
Парцелляция, видная даже во внешнем образе его. Непрекращающаяся, резкая, как «Нате!». От одного пламенеющего взора на него потекут слюни лишь у изголодавшейся собаки, которая будет рада даже косточке, гремящей в этом ходящем, доверху набитом таковыми, мешке. Мешочек-то вовсе вываленный, хилый, вымоченный и замоченный, потрепавшийся извне, настрадавшийся.
Лицо у него замерзшее, будто выстраданное незрело знающим работу гончаром: узкие, длинные очертания единственного лица, с тяжёлыми скулами в боках треугольной головы. Кверху торчат небольшие уши, вслушиваясь в любой дальний шорох и в любой окрик, да так, чтобы пройти мимо и не повести кончиком уха в сторону – будто и не слышал.
Книзу тонкой шеи спадает тонкий волос, завиваясь придурком – может виться и всё-таки вьётся между кем-то тяжёлой кляксою, смутно напоминающую небрежно поставленную запятую.
Рыхлые лопатки затесались под шеей-горкой – вялые, слабые, выжженные и теряющиеся в цвете подлинного локона. Страшные пятна свежего ранения вырвали на них <лопатках> вьющегося волоса прочь, оставив взору только подгорающую, немыслимо зудящую и дурно пахнущую горелым плоть мяса.
Ничего. Заживёт, как и всегда заживало. Полученное из-за неосторожности обывателя, оно будет затягиваться, покрываться корочкой, трескаться, кровоточить, далее – вновь покрываться корочкой и заживать, заживать, растворяясь под слоем новой кожи и нового волоса. Но не теперь. Зуд, страшный, пронзительный, не дающий продохнуть, принуждает чесаться лопатками в кровицу о выступающие подножия древ и камней. Как результат – потрескавшаяся, воспалённая кожа сверху.
Тонкие лапы, выглядящие изувечено. Временами хрустят в локтях, на которых висят знакомые волосы – запятым подобные. Хруст – громкий, слышимый и раздражающий. Ему нравится. В этом звуке для него осознание собственной лёгкости.
Но лёгкое так просто сломать.
Живот впалый, прилипший к позвоночнику. В таковом мешке тяжело умещаются между собою рёбра, а спина иной раз надрывается, словно к таковой взаправду прикрепили тонкую ткань мягкого живота. Резинка: оттягивай пузо за пупок книзу, отпускай и смотри, как кожа, морщась, распрямляясь, возвращается на место – к кольцевидным позвонкам хребта. И так раз за разом. В перерывах любуйся на мягкие кости рёбер, выступающих наружу как доказательство кому-то.
Слабая телесность – предмет потехи для иного. Оттого – синяки. Оттого – нежно кровоточащие тонкие губы, потрескавшиеся иной раз до безобразия. Кровоподтёки на скулах, как результат отсутствия природного румянца. Слабая телесность – игрушка. Слабая телесность – проклятия заточившегося изнутри духа.
Второе проклятие – голос, которым можно петь. Глас, напоминающий женскую трель – мягкую, льющуюся прямиком в обывательские уши. Сладкий, вяжущий, неизменившийся со временем. Никакой хрипоты, никаких помех рации. Никакого жужжания изнутри сильных и таких нежных лёгких, которые в себя ласково забирают кислород для новой растянувшейся, певучей фразы.
Добрый молодец, напоминающий принцессу.

6. Характер:
На, кажется, надрезанном канате
Я – маленький плясун.
Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик
Двух тёмных лун.
                   (ц) Марина Цветаева.

Насторожится – прельстится – смутится – рванёт.
В жизни, где каждый так мало может, остаётся быть как стебель и быть как сталь. Смеяться в лица прохожим. Обязательно – громким, надрывающимся смешком. Но это не единственное хобби.
Другое – утаскивать кого-нибудь в эту обывательскую яму. Назовёт, как хочет: увлечение, работа, практика, коллекционирование. Но даже тут для него чрезмерно важно, кого тащить. Ему с вами ещё долго быть придётся на этом дне затянувшегося существования.
У него тяжёлый характер и лёгкое тело. Слабое на желания, мнимое на собственные взгляды, непробудное на ощущения и проявления – он старается изо всех сил, пока может, а когда уже не получится, то будет стараться вдвойне усерднее. У него кроткий нарциссизм, распущенная гордость, развалившаяся в ошмётки, пуповины, остатки самооценка. Комок, застрявший в глотке поперек, - мировоззрение. Заблудившееся в тонких струйках кожи – это равновесие. Потерявшийся в себе, заблудившийся настолько, что это кажется естественным его состоянием. Природным. Подлинным. Иного его почти не знали. Но иной он до сих пор где-то изнутри, под невидимой чертою находящийся теперь; прелестный, очаровательный, совершенно по-другому сконструированный. И нынче он – прямой антоним к своему прошлому. Красный к белому.
Подсознание, выстроенное лабиринтом, обвитое колючей проволокою. Гнущийся камень, местами разрыхлённый в остатки, в песок, в крупицы – желание выбраться из личного Аида к Новому Иерусалиму. Но грешники не выбираются за властвования Демонов и собственных пороков; у грешников нет ни единого шанса попасть в райские ворота. И у него тоже не будет.
Каменногрудый. Сильный. Каменный. Стена, построенная от себя же самого. Кто-то придумал дом без окон и дверей. Кто-то запер себя по собственной же воле, требуя уединения на какой-то момент, но теперь – уже навсегда. Дикая воля, твердящая, что не только здесь, но и там, и везде – тюрьма. И что везде, где бы не бывал Немтырь, гибель с арканом и смеющимися пастями, наполненными сухим мотылем. Неприятно.
Нравились игрища, где надменны все, злы? Теперь он сам над собою и надменный, и злой. Театр одного актёра с живописными ионическими колоннами и местами в один ряд – для своих «коллекций». Как много сделано, как мало сказано! И лучше бы наоборот, ибо тогда бы он не докатился до таковых ступеней своего низменного, рефлекторного существования, где единственное развлечение – воронка, утягивающая ниже, ниже, почти к центру Земли.
Не глаза, а сплошная отвратительная масса из пороков, блевотины и намёка на тихое самоубийство. Трясучий. Нервный. Резкий. Некогда цельный, нынче – разобранный и неаккуратно склеенный по швам, каждый шаг – трещина. Гляди, и того развалится на мелкие части, громко всхлипывая и ища чужой рукав для повисших на краешке носа соплей. И это – последнее, что вам об нём лучше знать; желчный комок из расшалившихся нервов. Не контролирует ни тон собственный, ни собственную речь – что придёт в умишко, то и выскажет, так ещё не подумает об чужих ощущениях. И скажет же так, что не придумал, а так и было. Констатация факта. Не опровергаемая блевотина.
Вся его речь – это спазмы и желудочные отравления. Какой-то вирус, палочка, попавшая ему на язык; он извергает из себя слишком многое, но единожды за месяц. День, обозначенный красным – «шумо-голик». Но почти всю жизнь – «шумо-фоб». Молчаливый, и только как-нибудь однажды – слишком болтливый. Можно назвать просто – накопилось. Можно назвать – вырвалось. Но легче – прорвало.
И он считает – раз, считает – два, считает – три…
Ему нужна помощь. Он чрезмерную долю силы утратил на розу, которая, в конечном итоге, завяла: облетела лепестками с почерневшего временем стебля.
Ему надобна долгожданная свобода от себя, своей тяжкой, погружающей в ил мысли. Ему нужно бешено крутиться и порвать созданную паутину, которая уже вылакало вокруг его робкого тела толстый и пыльный кокон. В нём для него тепло, уютнее всего; но на деле в нём не только не тепло, в нём мёрзло, в нём царствует стрибожий сын хладных просторов. Ему нужно освободиться, ему нужно освободиться…
И он считает – четыре, считает – пять, считает – шесть…
Бывало придание: «а чтобы заткнуть человека, говорили, ну, чтобы он прекратил болтать, надо взять рыбу и зашить ей рот». Рыбу Немтырь нашли и зашили ей рот, как результат – и ему. Однажды. Просто кто-то взял и пошутил, зашив. Сомкнувши уста, он считает – семь, считает – восемь.
И он убедился, что весь мир против него. Со временем все стали его врагами. Важным сделалось только одно: утаскивать врагов в яму. Никого не любя, никем, в сущности, не дорожа, заставляя сердечную мышцу сделаться глыбой валуна, он осознал лишь то, что убийство оправданно только тогда, когда он убивает врагов.
Теперь же - овощ. Тухлое тело без духа, мысли, шествующее вперёд незримо и без определения, всё равно, что шествующее назад. И он продолжает считать – громко про себя, чтобы заглушить звуки мира внешнего, где он не сильный, где он – отставший, где он – жертва.
Нет ни единой причины, чтобы душа жила в таком отвратительном мире. Нет ни одной причины, чтобы душа жила в таком отвратительном теле. Нет ни одной причины, чтобы Немтырь вообще мог рассчитывать своим пытливым, безвременно замершим разумом на существование.
Но… Если хочешь что-то обвинить, обвиняй свою слабость.
«Постоянная деградация мира неизбежна, ибо лучшие рождающиеся в нём существа мечтают лишь об одном – покинуть его безвозвратно. Игрок, понявший, что заведение жульничает всегда, встаёт из-за стола. Рано или поздно в мире остаются только тупо заблуждающиеся особи, подверженные самому убогому гипнозу. И не просто подверженные, а с радостью готовые предаваться гипнозу дальше».
Лучший ли он? Отнюдь. Подверженный? Тоже совершенно не то. Отличающийся, но желающий покинуть это мироздание прежде, чем оно развалится на куски. Как-нибудь самому али при помощи иного – неважно. И тут ему не занять смелости и наглости перед лицом худшего врага всех народов и тысячелетий – смертью.

Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,
поднося, хоть дышу,
зеркало мне ко рту, -
как я переношу
небытие на свету.
Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лёд.
Венозная синева
мрамором отдаёт.
             (ц) Иосиф Бродский.

Шествующий незримо далее ко своим берегам, каждый раз – новый способ покончить со своим существованием, слишком затянувшимся, как безвкусная резинка во рту. Тянет. Вяжет. Каменеет, но таковую всё ещё жуют, зная, что скоро придётся выплюнуть. И не выплёвывают. С ним же то самое – старое, потрёпанное, но в сущности – молодое, почти неизношенное тело. Зато какова душонка – изношенная, как старое одеяло – в дырочках и дырках. Даже ежели внешне всё слишком цельно, то изнутри – лоскуты, лоскуточки, тряпицы, тряпочки. Порвано, порванное, измельчённое. Кровь его холодна, душа – ещё лютей и холодней. Промерзший до дна. И кто бы растопил? Будет признателен, потому как иной раз сам того желает. Но собственноручно костёр ему уже не разжечь и корочки своих замёрзших стен не растопить. И ежели у Кая только сердечко – ледяная глыба, то Немтырь – ледяная статуя с инеем на длинных чёрных ресницах, завивающихся кверху.
И то всё – результат прошлых ранений, которые прежде казались ничтожными. И с каждым отсчётом <он считает – девять, считает – десять, он всю жизненность свою считает – одиннадцать…> эти вкрапления разрастались понемногу, потихонечку, осторожно, едва ощутимо для носителя; эти самые вкрапления тогда ещё ничего не сделали с нежным сердцем Каменнолоба, оставив его по-прежнему ранимым, светло-нежным изнутри, источающим какой-то робкий свет, сияющий серебром. А потом – выключатель.
Двенадцать, он считает – тринадцать.
Вяжущая апатия, судорогой расходившаяся по всему организму, поражая каждый участок, будто бы вирус. Так почти и было – он заболел. И заболел так, как болеют онкологией – без шанса на выздоровление, ежели то последняя стадия. Готовь доски, готовь гвозди, делай ящик. Или заколоти себя от мира внешнего, - что он и сделал, осознавши в том какую-либо необходимость.
Но… Если хочешь что-то обвинить, обвиняй свою слабость.
Но… Если хочешь кого-то обвинить, обвиняй себя.
Собственное существование.
Собственную нерешительность. Вспыльчивость. Гневливость. Яд.
Немтырь – гнойник. Язва. ВИЧ. СПИД. Сифилис.
Утаскивающий не только себя, но и кого-то ещё. Желательно того, кого он любит более себя. Против инородной воли – вместе и навсегда: и в радости, и в горе, и в бедности, и в болезни, и в здравии. И в разложении – моральном, физическом, каком угодно. Он не желает оставаться один, даже ежели добровольно закутался в шлейф паутины, подвергнув себя оцепенению.
Сжигать то, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжёг. Сжигать, потому как от заразы по-другому не избавиться. Всё в пламя, всё – в костёр, в святилище, которое принесёт запах жжённой болезни. Костёр, который не греет, но оставляет позднее себя напоминание – сожжённая кожа, ожоги, воспалённые участки, иной раз – смерть с обуглившимся телом. Но если кинуть в горящие чёрным снегом доски Немтырь, он только растает. И будет рад слышать, как шипит под его телесами-лужицами ядовитые комья огненных змей, плюясь, зверствуя, щетиня красно-оранжевые языки навстречу. Лёд, превратившись в воды, обжигает поколения таких ползучих гадюк, превращая их в тонкие струйки дыма, которые сносит ветер.
А теперь – флэшбек: никаких ям, никаких нагноений, никаких хобби с кражей иных на дно жизненности. Всё безукоризненно светло и нежно – так, как и должно было бы сохраниться, да по стечению роков событий не так всё вышло. Пронизывающий взгляд с ленточкой в уголках, собирая вокруг маленькие веточки-морщинки кожи в углублениях – он улыбается. Счастлив. Радостен. Переполнен своими желаниями и подвигами изнутри, которые сочатся наружу, воплощаясь в яви. Он наступает робким шагом, который со временем делается увереннее, сильнее. И его любят. И он – не сифилис, не СПИД, не ВИЧ. И он никого не тащит с собою. Каменнолоб ещё не научился считать, как считает теперь – отсчитывая время, замечая каждую крупинку такового, отслеживая полёт этой самой крупинки книзу чаши, которая отмеряет твою собственную жизнь в песочных горах. Сколько он прожил? Немного. Всего – десять крупинок из двадцати восьми нынешних. Это – не гора и не пирамида из песка. Это – мелкие пробоины, через которые всё ещё можно увидеть дно чашки. Неоперившийся птенец.
Выключатель. Вновь. Всё тот же флэшбек, но теперь кажущийся чем-то более похожим на нынешнее. Переломный момент, как будто узнавши, что жить осталось совсем недолго. В ином случае – попробовать переделать судьбу, поверить в высшее, если ещё не поверил; сказать несказанное, отжить не отжившее. Но Немтырь загнулся, сделался рыхлым под разрыхлителем жизни. Сел. И стал ждать неизбежного.
Таковых смерть более всего не жалует. К таковым смерть более всего долго идёт. И теперь освобождение, или осознание такового, превращается в ожидание. В пытку.
И он считает – четырнадцать, считает – пятнадцать, считает – шестнадцать.
И он считает, смотря вглубь себя, - семнадцать; считает – восемнадцать, считает – девятнадцать.
Сомнительные чары забвения, покрывающие его, как вещь, пылью и инеем, дальше – хуже. Льдом. И теперь – никакого героического пыла даже на тень и на шорох. Более никаких томных и тёмных мыслей внутри седовласой головы. Одна тоска, как истраченный порох бывалого юношества, остаётся непоколебимой, заседающей, принижающей, умиротворяющей в нём любое иное желание выбиться к просвету серебряной жизни – молодой, полной, дышащей, лоснящейся.
Не делающий зла почти никому, не делающий добра почти всем <но иной раз и таковое правило перечёркивается, чтобы изменить в чужом сердце об нём мнение, сложившееся худо или не сложившееся вовсе>.
Сколько жизни, сколько сил, растраченных даром!
И сколько огня незаслуженно потухающего изнутри него

7. Биография:
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
Видно, пока надо мной не пропоют литию,
Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами – всеми пятью!
                  (ц) Марина Цветаева.

В осень двадцати девяти лун тому назад вернулся в племя ушедший некогда Кривоклык. Из того небольшого путешествия, которое отчего-то проще назвать «добровольным изгнанием с непременным возвращением восвояси», привёл супругу он – маленькую, прячущую одичалые тоской глаза глубоко-глубоко в землю под тонкими лапами кошку. Угрюмое её лицо размером с кулачок имело какую-то особенную привлекательность для Кривоклыка, который никогда прежде не любил и не бывал любим.
Кошка, чьего имени если и знали, то не запоминали, но, в сущности, звали её Елью, сторонилась родни Кривоклыка, и старик-отец последнего вскоре отделил сына, обидевшись недоброжелательностью невестки. Отчего она такая дикая, несуразная, вопиющая, извечна прячущаяся? Отчего она никого, помимо Кривоклыка, к себе не подпустила, а прочих пужается, страшится?
Кривоклык обстроился скоренько: очистил небольшую территорию на отшибе племени, сам вырыл неглубокую яму книзу земли, чьи размеры бывали всего в несколько шагов. Тесные стены давили, потолок неприятно бился о высокую седовласую голову кота, но это было лучшим, что он мог сделать теперь, когда находился здесь.
К весне увёл на новое «хозяйство» маленькую иноземку-супругу. Шёл, распрямивши груди с завитками седых локонов, подобные тяжёлым кляксам-запятым; ступал тяжело, подрагивая при каждом шаге, наклоняясь чуть вперёд и чуть назад, дабы глядеть краем косоглазого глаза на тихую поступь самки. Она шла легче, чуть подпрыгивая, будто как отталкиваясь лапами от земли и на некоторую долю секунды растворяясь в небольшом полёте. Приземлялась, а потом всё повторялось: прыжок – приземление, приземление – новый прыжок, небольшой, игривый.
С той поры редко видели его в племени, а если и видали, то только по предписанной обязанности стареющего воина. Жил в своей яме, на отшибе племени, бирюком. Говорили про него иной раз совсем что-либо чудное. Мол, котята, игравшиеся неподалёку от «гнездования» его, будто видели они, как старый, седеющий в висках и поседевший уж теперь в груди полной, кот носил на своей спине, широкой, длинной, тяжёлой спине, молодой комочек тела супруги. Чудная картинка, да только. И о самой кошке иной раз рассказывали такие россказни, что даже незнающим ушам казалось – вздор, пустые слова, «бла-бла-графия». Одни говорили, что красоты она невиданной; прочие – наоборот, что совсем в ней ничегошеньки нет, одни только чёрные глазки, как у сатаны. Никудышная. Некрасивая. Так ещё и с причудою, вроде как на спине своего супруга катается и закаты смотрит с высоты его холки.
«Ни заду, ни пуза, одна срамота. И что он нашёл в ней хорошенького? Кошки в племени глаже её выгуливают», – рассказывали промеж себя. Больше, конечно, байки, но что-то и перепало на долю истины – кошки глаже её и правда выгуливаются в племени.
Но только об истине гутарить никто не желал, и, разобидевшиеся промеж себя все, пришли к яме Кривоклыка.
– Ты не шуми, не шуми, потому что нечего тут. Тебя не тронем, а кошку твою в землю втолочим. Больно она никому не нравится. Иноземка. Чужая. А где ты её подобрал – не сказал.
– Ты не шуми, не шуми, иначе головой стены своей пещеры развалишь!
Кривоклыка отволокли в сторону, а отец его путь ему перегородил – вся порода на лицо: такой же высокий, огромный в спине, жирный в груди, прямой в лапах.
Тогда же на его, Кривоклыкиных, глазах Ель били – больно, зажимая ей горло, чтобы рот её не распалялся в крике.
Так и оставили через время какое-то, пока Кривоклык самолично не настиг одного из обидчиков в конце тропы, с левого плеча его наискось развалив в поясе. Все сыпанули обратно в племя, поджимая хвосты: старый вояка, блуждающий некогда по степям и огромному лесу, натренированный роком события, ремесло своё не только не позабыл, но и отточил пуще прежнего.
Через полчаса, мученически закинув голову назад, распрямившись в судорогах, лежала рядом с ямою-«гнездом» супруга Кривоклыка; закусивши в прорезях страдальчески оскаленных зубов кусочек толстого красного языка, она распрямлялась до невероятных размеров, становясь всё длиннее и длиннее в позвоночнике и теле.
Это были преждевременные роды, в конце которых молодая супруга испустилась духом, оставив старому воителю попискивающий комочек – Камня, которого назвали по деду.
Недоношенного, бедового котёнка приютила к себе бабка Кривоклыка, давно мечтающая об правнуке и наконец-то получившая его столь ужасною ценою.
Под уклоном растущих годков вымахал Камень. Именами его бывали Каменнолоб – видать, за образовавшуюся уже некогда в детстве привычку держать половину в себе, создавая в своей голове будущую стену, из которой уже нельзя будет выбраться. Именем теперешнем его было Немтырь – немой: за образовавшуюся уже в летах воителя стену, из которой уже нельзя выбраться. Кто-то построил дом без окон и дверей. И этот некоторый кто-то есть сам котёнок, нынче – воитель, не знающий своего прошлого и подсознательно догадывающийся о том, что оно отступает от тех радужных мгновений незабываемого детства. Нет ничего сильнее и здоровее воспоминаний, вынесенных из родительского дома… Есть. Есть нечто сильнее и здоровее тех самых воспоминаний – желание убежать от них.

Барышня! Мамзель! Парле франсе… прейскурант!
(ц) Горький Максим.

8. Родственники:
Кривоклык – отец.
Ель – мать; покойница.
Наглоглазка – бабка по отцовской линии; нынче здравствующая.

9. Принадлежность:
Племя Тёмной Луны.

10. Частота посещения ролевой:
Чаще – по выходным, реже – по будним дням.

11. Связь с Вами:

12. Пробный пост:
Сердце у него вновь вздрогнуло да заколотилось, и так бешено, так отчаянно сжималось и раздувалось оно, выигрывая своего стуку, как симфонии какой, что сталось дурно юному зверю; он даже сделал какое-то бессильное движение губами и проглотил нарастающего в глотке комка, но остался при этом неподвижным, и даже редко глаза его хлопали в моргании. Все молодое и упругое, слегка худощавое, с выступающим рядом реберной кости тело замерло, сделалось напряженным; и что так могло повлиять на его теперешнее состояние? Не предложения ли Наглоглазки - ах, какое странное, певучее именование - выступать на охоту так вздернуло его, заставляя изогнуться телом-«полотном» в не движении?
Пожалуй-с, Немтырь бывал готовым любого снести, и даже снес он прежних да иных событий, и все выдержал, не продрог своим мозгом в русло его неимения, но понимать намерения старой кошки не имел возможности.
— Да только уж дьявол какой носит своих лап в дождь; да только она, черт рогатый, себя не пожалеет — а чего ей себя жалеть? разве только в своем бессмертии — да иного затащит, чтобы и тот себе, чего доброй воли рока, шею разобрал на частицы костей да связующих. Нет, не теперь, не ныне, когда хочешь, но не теперь!
.. Ну да уж, а теперь вот вообразились сами собою картины, где он своего тела видит в луже грязи, переломанного, вывернутого наизнанку стервятником ли каким али грязной воды ли какой. И душно ему этого было снести; он силою зажмурил веки, сотряс с головы своей подобного представления, а потом, стараясь не подавать виду, будто как страх ему все нервные окончания раздробил, тихим, послушным голосом выдавил речей:
— Гм, вы, Наглоглазка, будете своей шкуры не жалеть? Но это ладно, коли жесткий волос, а лап? Вас, Наглоглазка, в подобную ярость погоды на Килиманджаро еще не несет?
Глас его не выдержал, сделался недовольным, грубым, и губёнка верхняя мелко приподнялась, обнажив куска клыка. Почему же теперь ей есть желание куда-либо выдвигаться? В чём же шутка-то? В чём разгадка-то сокрывается? — А хотя оно было дело ясным: она для себя, для своего желудку, для своего комфорту, даже для мнимого спасения себя, себя-то она не продаст, эдакий Мом, а чужого отдаст, и чужую душу так же отдаст по дешёвой цене. Да кто же в такую погоду гоняет дичь, возит их по грязи, и себя возит, и другого возит? Всё продаст, старая. Всех за рынок; даже свободу, спокойствие, даже совесть, честь, всех и всяк в толкующую топку. И жизни продаём, ей-богу!
Его голова тяжелела под натиском мучительных рассуждений, совершенно обманутых, ибо, в сущности, ему было ныне лишь желание устроить какой сцены внутри себя, а внешне она, Наглоглазка, ему бывала даже приятна; это было странное состояние, когда он старался чужого и желанного не получить, а скорее отвергнуть таковое да не бывать искушенным.
Немтырь даже с некоторым наслаждением поддразнивал своих речей, и, впрочем, они бывали не внезапные и не новые, а наболевшие и давнишние, которые выгрызли в его сознание уже невесть какой норы, затеснили там своего присутствия, а при всяком ослаблении юного внимания они являлись, как падальщики над сгнивающей тушей, намереваясь устраивать своего пира и считая это везением, снисхождением Природы-Матери на них. Ибо, черт-с два, все мы Её детища, все Её кровь и тело.
Во что бы оно не было, но надо, надо решиться или...
— … или ничего.
Вдруг он весь вздрогнул от мысли этой, хотя знал наперед, даже как-то сладко ожидал её прихода в собственную голову, и все равно, как бы воитель молодой не бывал готовым морально, реалии и их мгновения заставляют естество его врасплох всякий плешивый раз. Немтырь поспешно оглянулся, словно как поджидая еще чего-то, ища этого в зарослях и не находя, но оставаясь недовольным тем, будто он что-то очень важное потерял в листве, чего хотел, но не мог вернуть, ибо не помнил, что, по сути, он потерял и потерял ли это вовсе, а не навыдумывал себе бреду какого-то да не зашёлся ли им?
Молодому зверю не желалось еды, хотя с нескольких дней уже не брал он в пасти куска мяса, покуда патрулирование границ считал своим долгом превыше потребности полностью оббить желудка сочной, кровяной частицей плоти какого-либо грызуна.
— Эх, каналья!..
Желудок его сросся с хребтом, вылепился на позвоночнике, и от думы нежеланной, но, видит бес, предстоящей охоты издался душераздирающимся визгом, вымаливая своей потребности в насыщении голосом, на который способен. С этого глазницы Немтырь притупились, залились туманом смущения и надеждою того, что за вспышкою грома и раската едва можно было расслышать подобной слабости организма его. Дело было понятное и решенное: ещё с нескольких суток он не вытянет на грызунах, на тонком мясе с тонкими прожилками жира полёвок; сознание заволокло представление жирной, кровь с молоком, плотной туши длинноухого кролика.
— Пшёл!..
Сказал он себе да двинулся за гривастой Наглоглазкой, промокшей, как будто выкинутый котёнок в реку Сочувствия.
Юный воитель шёл, осознавая, что подобным действом собственных крыльев раздерет в пух.